Филипп убрал конверты  с глаз. Они исчезли, но не исчезла в реальности ниточка истории, связывающая его с этим домом и этим человеком, имя которого заставило Филиппа посмотреть на небо.
Небо равнодушнее и бесстрастней моря. На высоте, куда не долетают птицы, не поднимается ни одно облако, куда кислород не заманишь ни за какие коврижки, в порто-франко, где свет превышает все мыслимые и немыслимые границы скорости, не останавливаясь, даже, чтобы перехватить чашечку кофе, в пустыне, где царит сила тяготения, - там, в беспредельной вышине отозвалось эхо этого имени, - Аристид. Илли понял, почему имя увело его мысли в высоту неба – небо над Гаити такое же высокое и чистое. А Гаити пришло на ум, потому что там  в 1990 Бертран Аристид выиграл президентские выборы, получив 67% голосов, а через пару месяцев вынужден был сбежать в  Венесуэлу.
Хозяин дома, признав его, метил свою территорию, как настороженный  охотничий пес, посему протянул левую руку для рукопожатия. Илли помедлил, вдумываясь, почему именно – левую руку?  (тут легко воспринять мысли молодого человека, вынужденного пожать протянутую ему руку, прекрасно зная, какие функции отведены левой руке у арабов и индусов).
- Весьма приятно, - молодой человек протянул свою руку, чтобы принять пожатие.
Этот традиционный обмен мужским приветствием был ему всегда в новинку, особенно, когда приходилось иметь с такими, как Ворон.
Если верить позитивистам, то пожатие протянутой левой руки должно принести деньги в правую руку оппонента, если верить экзистенциалистам, то безнадежно придется  запятнать свою совесть прикосновением с «заведомым пороком». Но как ни крути, от этого рукопожатия уже нельзя было никуда деться: оно состоялось, как факт. И этот факт магнитом притягивал  глаза Илли к себе.
Он чуть этому удивился, за его щекой словно бы забурлила слюна, но руку первым он не отпустил. И он даже не представлял, что сзади начинается совершенно другая, новая история. Как раз история писем, незадолго до этого читавшая сборники стихов в погребе. Но это – будущее, а пока он пожимает руку  гончара, ощущая, как подспудно хочется достать носовой платок, смочить его в спирте и протереть ладони, чтобы там не осталось заноз от приветствия.

Отредактировано Филипп де Лонгрэ (2009-02-26 20:01:35)

Улыбка Ворона походила на пружину - он не открывался, делясь улыбкой, а скорее туго закручивался металлической проволокой, готовый в любой момент распрямиться, метнув в противника горящий снаряд. "Иди, малыш", - сказали его губы. "Провинился", - говорила улыбка. Уйти сейчас означало упустить из виду все недосказанное еще между хозяином и новоприбывшим гостем, и у Чизы оставался лишь краткий миг между шагом с крыльца в неостывшее еще после дневной жары нутро дома, чтобы посмотреть на чужака и догадаться, или же придумать, какой почерк и адрес принадлежал именно ему в тех многочисленных конвертах, которые получал Змееныш после километров прочитанных и данных объявлений, в газетах, журналах, рассылках... Он словно новый автомобиль с откидным верхом, цвета металлический беж, блестел на заходящем солнце и пах стерильностью дома, вычещенного перед поездкой, из которой не собираются возвращаться.
Чиза ужом скользнул внутрь, вновь оттянув руки пакетами так, что локти показались растянутыми резиновыми жгутами. Буквы имени нового жильца не желали всплывать в памяти, и Змееныш решил не придумывать ему новое, а дождаться, когда заветная комбинация сложится из движения губ самого пришельца. Оставив позади свое любопытство мальчишка отправился прямиком на кухню, где ему предстояло приготовить ужин - по обычаю на двоих, хотя сегодня в Мышеловке стало на одну голодную глотку больше. И хотя Чиза с утра не взял в рот ни крошки, он не станет пытаться тайком утолить голод, становящийся тем сильнее, чем быстрее спадает жара. Мальчишка понимал свою оплошность, выросшую из недоверия ко всем посторонним, пришедшим из-за периметра забора, огораживающего дом. Отправленное приглашение не обязывало никого селиться в Мышеловке. И неслышные никому указания Ворона, единственно верного и постоянного, от того становились законами.
Он хотел сготовить спагетти с мясным фаршем и томатным соусом, но не мог, оказавшись на рынке, не потратить доступный остаток на вкусные мелочи вроде винограда и парочки сладких меренг. Следя за прыжками капелек масла на сковороде Чиза представлял себе сегодняшний стол, заставляя себя не забыть вовремя достать из погреба вино, чтоб оно успело чуть-чуть прогреться. Гончара и его гостя ожидает сытный и сладкий ужин, стараниями Змееныша поданый с не меньшим умением, чем в ресторане. Сам же Чиза готов довольствоваться полустертыми строчками стихов с запахом отсыревшей бумаги и пропитанной вином древесины.

На улице пахло морем и ветром. Морем и ветром. О море кричали низкие, как облака, медленно сгущающиеся сумерки. Сумерки слали сюда бесчисленное количество оттенков, от дразнящих ароматов до ощущения легких соленых капель на языке. Сумерки бродили от фасада к фасаду, целуя завитки домов. Сумерки, подобно волнам, набегали на улицу, превращали ее в необитаемый остров. Остров и хотелось обрести… Остров, посреди загадочного моря. Имя которому – Палермо. 
Но Ан свернул в сторону, противоположную морю. Хотя море следовало за ним по пятам.
Черные подушечки пяток свернули к серому дому. Серым фасадом придвинулся городской пейзаж. Обычный городской пейзаж обычной городской улицы.
Но что-то привлекло внимание Ана.
- Куда ты ведешь меня, Ан?
"За мной, за мной, я покажу тебе".
Черный хвост вел за собой черной нитью Ариадны. И спешила Кассанда, то сматывая эту нить, то почти отпуская её.
- Куда ты ведешь меня, Ан?Ан оглянулся, сверкнув на нее сочной зеленью глаз. Серым фасадом придвинулся городской пейзаж. Черный кот исчез в воротах, ведущих к дому. В ворота, ведущие к дому, прошла и Кассандра.
И увидела... И НЕ увидела никого. Абсолютно никого. Только голоса доносились из-за двери, то накатывающие, как прибой, то удаляющиеся как отлив.
Прищур глаз из-под угольно черных ресниц - на дом, вход туда и католические крестики окон. По таким четкам удобно молиться… только кому-то высокому, недосягаемому, как небо. Небесные сады спускали на землю свои тени, иллюзорной лестницей расстелившейся к двери. Кассандра пересчитала «ступени». «Ступени» скрипнули отголоском шагов и застыли.
- Простите, вы не видели ли моего кота?
Итальянские слова рассыпались на «ступенях» горстью стекляшек, так похожих на настоящие драгоценные камни. А камни угадывались за акцентом - настоящей драгоценностью был для нее родной греческий.
- Он свернул в ваши ворота. И может быть, вошел в эту дверь.
Прищур угольных глаз на двоих мужчин. Один из которых был с сумкой. Так похожей на ту, что маятником болталась у нее на плече, силясь уравновесить другую… Маятником пробежался взгляд от хозяина дома, или того, кого следует считать таковым. "Драгоценность в фальшивой оправе. Искусство ценно само по себе. Так не все ли равно, выдавать ли подделку за произведение искусства, или провозгласить произведение искусства подделкой, если даже подделка великого произведения искусства само по себе есть искусство?"
Прищур угольных глаз.
- Вы не видели ли моего кота? Он искал для меня комнату.

Собеседник оказался философом. Приятно было говорить с человеком,  который видел изнаночную сторону его собственных слов – стежков. Значит, он не страдал недугом, который является очень неприятным, но, к сожалению, очень распространенным. Этот недуг назывался «суженной точкой зрения». За все беды, приносимые этим заболеванием, его стоило бы поставить первым номером в черном списке ВОЗ. Но об этом недуге, еще вспомниться. В другой раз.
«Чистое стекло» отозвалось у Филиппа улыбкой, и молодой человек кивнул. Улыбнулся, но не рассмеялся.
«Я не умею смеяться по-городскому, только до правого уха,» - подумал смущенно Илли, решив, что следует этому выучиться в первую очередь.
Начало разговора делало их равными, а суть равенства не в том, чтобы иметь одинаковый взгляд на разные вещи, а в том, чтобы видеть одинаковые вещи по-разному. Однако он решил отложить разговор на потом, чтобы поздороваться с девушкой-шедшей-за-кошкой.
Кошки – вообще понятие опасное. Кошки гуляют сами по себе, и выбирают те дома, которые им нравятся. У хозяина дома была собака (так как только собака может носить такое неуклюжее глиняное имя, как Орф), в кармане костюма Илли шевелился котенок, давая понять, что он опознал имя собаки, а вот взрослая кошка, что привела сюда эту девушку, воистину была опасной особой. Это был отличный повод, чтобы сыграть в «больные перчатки», но пока не было той темы, которую Илли хотел бы сменить.
- Непременно, сеньор, - согласился Илли, направляясь на нужный этаж к третьей двери своей комнаты.
С девушкой он пока не познакомился, и разговаривать не стал. Мотивируя это тем, что на небе не было звезд, а значит в зените женская сторона планеты Иштар, которая бывает такой на рассвете, хотя сейчас уже поздняя ночь.
Дверь скрипнула, когда Илли открыл ее резным ключом, врученным ему хозяином дома. Скрип прозвучал, как желание здравицы, так дом поприветствовал его.  Комната его была чисто мужской. Это было сразу видно, с первого взгляда. Памятуя о призраке собаки, Илли сначала сам вошел в комнату, потом закрыл дверь, и выпустил из кармана котенка, который огляделся, мяукнул, и нерешительно сел на полу, соображая, что делать, раз уж теперь он не бродячий кот. Решив, что теперь этим надо гордиться, Юм-Юм принялся приводить себя в порядок, попросту – облизываться.
Илли принялся разбирать сумку. На дне оказался выпуск девятый «Книжевной речи», которая и легла на стол, становясь пока скатертью. С этого момента Илли начинал жить один, словно тень в доме. Молодой человек решил, что такое количество книг здесь – занятное дело. Он прошелся вдоль полок, посмотрел на зеркало, вернулся к столу. Он чувствовал, что в этом доме есть кто-то еще. Но это чувство – интуиция – в первой четверти двадцать первого века не заслуживало аплодисментов, так же, как не заслуживала их и луна, хотя о  ней стоило и помнить.
Котенок мяукнул, умылся, забрался на кровать и свернулся клубочком, давая понять,  что пора спать. И Илли последовал примеру котенка: разделся, сложил аккуратно одежду, и лег на кровать, чтобы уснуть от того долгого дня, который он еще переживал.

Отредактировано Филипп де Лонгрэ (2009-03-04 22:29:34)

Воскресенье – день, который Филипп не любил. Он паниковал перед началом выходных, а от воскресения и вовсе не ждал ничего хорошего. Филипп считал воскресение пыльным шкафом, где Господь держит теплые тапочки. Воскресный день для него был наполнен такой серой скукой, разогнать которую не могли никакие развлечения.
Воскресение – бледная больная тень энергичной субботы. Воскресение – день вынужденного отдыха для людей, вовсе к тому не склонных. День, когда разведенные отцы, отсудившие «право посещения», ведут детей в зоопарк. Когда тяжесть похмелья не знает границ. Воскресение – обожравшийся белый кот, который завывает дурным голосом и портит воздух.
День полнолуния, когда луна не росла и не убывала, вавилоняне назвали «ша-бат», то есть «день отдыха». Считалось, что  в этот день живущая на луне богиня Иштар менструирует – в Вавилоне, как практически в любом древнем примитивном обществе, женщине искони запрещалось работать, готовить еду или отправляться в дорогу во время месячных. В «ша-бат», от которого произошла современная суббота, мужчинам и женщинам предписывалось отдыхать: пока луна теряла кровь, запрет на работу касался всех. Изначально ша-бат соблюдался один раз в месяц (что вполне естественно), но позднее христиане включили его в свой миф о сотворении мира и для удобства сделали еженедельным. Вот так и получилось, что в наше время суровые люди с крепкими мускулами и в прочных касках по воскресениям избавлены от работы благодаря первичной психологической реакции на месячные кровотечения.
Воскресенье – день, который Филипп не любил. Но перед воскресением была суббота. Несмотря на то, что он был всего один день в Мышеловке, а может даже меньше, чем один день, дом принял его, сжился с биением его сердца, сердца котенка, который сейчас устроился на полу, мяукая голодно, по-утреннему.
Стоило проснуться, определиться с днем недели, потом  привести себя в соответствие этому дню. Комнату он пока не стал трогать – комната подождет, как ждала уже несколько лет. Илли спустился на кухню, позавтракал: полного пансиона не предполагалось, зато доступ в столовую был каждому в  любое время. Прихватив с собой блюдечко с молоком, в котором плавал небольшой кусочек теплого масла, а так же немного паштета, молодой человек вернулся, предоставив молочные реки для завтрака Юм-Юм, который уже казался домашним котом, хотя еще вчера был – диким и бездомным.
Он проспал всю утреннюю прохладу, видев сон, который считал бессмысленным, потому что сон не был стандартным приемом на аттестат зрелости, который обычно видели его сверстники. Но этот сон был первым слоем, то есть тем внешним плащом, который выкроен для всех нас. Сейчас Илли наблюдал в окошко прекрасный день, и решил немного прогуляться: разговор с хозяином еще состоится вечером, потому что каждый философ начинает вечером шлифовать алмазы своих мыслей, спрессованных прессом дня.
Итак, с картой в кармане, с несколькими дорожными чеками в бумажнике, и дешевыми наручными часами – его собственные, дорогие швейцарские остались на тумбочке, отмерять время для Юм-Юм. Для него же в пустое блюдечко была налита вода, а на плотной салфетке положен кусочек паштета. И с мыслью о новых дешевых часах Филипп отправился в город – изучать и учиться.

- На осмотр достопримечательностей города -