Дамиано не удержался и простонал горлом, не размыкая улыбнувшихся на момент губ. В его жизни не было полумер. И получать боль или удовольствие беззвучно он тоже не умел, порой, смущая этим неимоверно окружающих его людей.
- Мннн... Я никогда там не был. Но хорошо узнал акцент. - Легкий вздох - глубокий, но не слишком, и порывистый выдох. Плавящиеся под пальцами мышцы. Доступность подчинения. Он не стал бы сопротивляться, даже если бы захотел, даже если бы его ела мысль о том, что эти пальцы не так давно причиняли боль, а их обладатель - подстелил его под своих людей. От таких прикосновений забывалось все. И после таких прикосновений можно было простить все. И, может быть, кого-нибудь и смутило бы доверие руке мучителя - но не Сицилийского Льва. - Первую женщину я убил случайно. Последнюю - по заказу. Я не люблю женщин, потому что они слишком хрупки. Я могу, даже слишком легко, и из-за этого боюсь - их сломать. И если бы не направляющая меня рука - я не убивал бы их. Я никогда не убивал детей. И не буду убивать. Нет интереса забирать то, что слабей тебя. Смерть "четвероногих друзей" была следствием исследования. Возможно, я убью животное, если это напугает хозяина, или если от этого будет зависеть моя жизнь. Я не люблю огнестрельное оружие, потому что оно не дает ощущения сопротивления; ощущения охоты. Я не люблю убивать мучительно. Стараюсь этого не делать по собственной инициативе. В моем вкусе сильные люди. Равные мне, или те, что сильней меня. И чем сильней, тем интересней ломать организм. Мне нравится убивать. Я ничего не умею делать лучше, чем приводить человека к смерти.

- Убить случайно?.. Заигравшись. В постели. Потеряв контроль. - Дамиано повел правым плечом, прогибаясь под разминающими мышцы пальцами. Желание попасть в душ было непреодолимым, хотя бы из ощущения нечистоплотности - пожалуй, единственного фактора, который раздражал. - Я не рассчитал, наверное... Или просто потерял над собой контроль в какой-то момент... Я смутно помню... Очень смутно. Но она была одна такая... Потом были только парни... Меня из-за этого назвали "самкой богомола"... Но люди отца видели только два первых трупа... И "убирали" только девушку. Остальных - я сам. - Блондин мягко повернулся сначала на бок, потом на спину - осторожно и аккуратно, чтоб не растревожить левую руку. - Я не думаю, что понял правильно последний вопрос. Перефразируйте?.. - Воспользовавшись возможностью лежать на спине, парень мгновенно уперся взглядом - прямым и спокойным, без каких-либо примесей, в лицо англичанина. Изучал его какое-то время, и вскоре повернул голову к плечу, глядя в стену, чтоб лишний раз не раздражать и не вызывать желание у мужчины отвернуть его голову, как недавно тот наклонил его толчком пальцев в затылок. Еще один короткий взгляд вбок - что дальше будет делать англичанин, и Дами успокоился окончательно, притих, медленно согнув колено и поморщившись от боли, раздумывая, имеет ли он право - жаловаться, что голоден, или права такого у него даже близко нет. Потому что заткнувшийся, пока он лежал на животе, желудок снова возмущенно взвыл, прося еды.

Блондин бледнеет от боли. Бледнеют яркие обычно губы, уходит краска со щек, и закрываются помутившиеся от боли глаза. Ресницы трепещут, и Дамиано молчит - не уверен в голосе, даже дышит сейчас неровно, тяжело и рвано, словно каждым вдохом преодолевая препятствие. Невнятный полустон в ответ на "вправленный" палец, вздрагивает правая рука, и парень знает, почему - чтобы вцепиться в собственное запястье и успокоить дикую боль. А левая рука расслаблена, только вдоль запястья мышцы напряжены - тоже от боли, и сустав деревянный, малоподвижный.
- Играть?.. - Голос сиплый и низкий, спертый от тяжелого дыхания. Приоткрываются глаза и синий туманный взгляд пьяно впивается в лицо. Его мутит от боли и больше всего хочется сдавить собственную руку у запястья, и баюкать искалеченную кисть, пока снова не отпустит и не забудется. Пальцы сжимаются и расслабляются раз за разом, впиваясь в плоть ладони - словно кошка показывает и прячет когти, только кошки делают это от удовольствия, а у Дамиано сейчас удовольствия ноль. - Я не веду... Во всяком случае... никогда не веду медленно... и никогда не останавливаюсь, не сворачиваю... - Он не может удержаться сейчас и тихо стонет, приоткрыв губы - мучительно и вновь зажмуриваясь. Боль течет вверх по руке от каждого движения пальцев англичанина и каждого нового мотка бинта - жгучая, тянущая. - Боже... Я почти забыл, как это... - Язык оббегает мгновенно пересохшие губы. Отвлечься. Отвлечься от ощущений на что угодно. Только не концентрировать внимание. - Я заглядывал... Там ничего интересного... нет... Но мне нравится... ходить по лезвию... Без этого было бы... скучно... - Паузы становятся все более частыми и рваными, все тяжелее вести внятный разговор и больше хочется выть в пол голоса, сдавая ощущения с потрохами. И еще больший соблазн - кричать во всю глотку, а не ныть обиженным котенком.

Как только отпускает англичанин его руку, Дамиано мгновенно делает то, чего хотел так долго - обхватив запястье, стискивает пальцами чуть ниже сустава и сдавленно стонет, придержав выдох в самый последний момент, кусая губы со внутренней стороны. Почему-то казалось, что когда ему ломали пальцы - боли было куда как меньше. Или же тогда он был менее спокоен, чем сейчас? Больше было адреналина, на котором все ощущалось куда как легче?..
Чужая ладонь касается лица, но он почти не ощущает этого, весь сейчас там, в ноющей горячей болью кисти. И только когда начинает отпускать, блондин заставляет себя открыть глаза, хотя в темноте под веками было сейчас куда спокойней, чем под холодным светом ламп с потолка. Смотрит в лицо - собеседника, мучителя и одновременно врачевателя - зрачок почти поглотил радужку, и взгляд вздрагивает, потому что сознание захвачено еще пережитыми ощущениями, но остановиться и зависнуть в них, как дикий зверь, Дамиано не хочет. Он не животное, чтобы окунуться в боль до конца и грызть собственную плоть в попытке от этой боли избавиться.
- Куда стремишься ты, безумец? Там край земли и все, и ничего за ним. Каким желанием томим уходишь ты вдоль темных улиц?.. Скажи мне, что тебе известно, какие радости и кем тебе обещаны - все тлен! Там, за пределом - только бездна. Ужель, паденьем леденя, ты веришь, что найдешь покой за гранью Вечности? Постой, Безумец, подожди меня.* - Сипло, и казалось бы, на одном выдохе звучат слова через хрупкую улыбку бескровных еще губ. Нашло вдруг, нахлынуло, и тут же отступило - оставшись только призраком на лице - почти мечтательно приподнятыми углами рта. Сицилиец выдохнул ровно, опустил изломанную кисть на диван, разомкнув пальцы и отпуская себя, позволив напряженным до предела мышцам расслабиться, и закрыл глаза, проведя здоровой рукой по лицу - по холодной, липкой от испарины коже. Оставил ненадолго ладонь закрывать глаза от света и только потом ответил на вопрос. - Мне нравится. Если бы мне не нравилось, я жил бы в доме отца и уже воспитывал бы детей. Вместо этого - вы сами видите - где я. И мне нет смысла отворачиваться от бездны. Рано или поздно я все равно туда ухну.

*(с) К. Голубев

Дамиано отслеживает нюансы, изучает плохо еще фокусирующимися глазами. Задумчивость, настроение, оттенок взгляда, напряжение или расслабленность. И он уже знает, что как бы не хотел - он не в состоянии предсказать следующий шаг этого конкретного человека. Словно... как если бы сицилиец был зверем, а англичанин не имел запаха вообще. Просто был нейтрален, или стерилен, или пах точно так же, как сам Дами-зверь - и из-за этого чуткое звериное обоняние подводило, не давало даже намека на ощущение понимания человека.
"Отдыхайте". Сицилиец склонил голову к плечу, наблюдая за тем, как мужчина собирает инструменты и уходит. С долей любопытства следит за мальчиком, что прибирает в комнате, а затем приносит еду. Завтрак. Зверь урчит и блондин улыбается, приподнимаясь на локте, оглядываясь на крошечный столик. Но садится - медленно и скривившись от легкой боли во "вторых девяносто" - только когда закрывается дверь и проходит минимум минута. Спускает ноги на пол, хмурясь, только сейчас заметив браслет на щиколотке - удивительно, что не обратил внимания, пока ворочался и перекладывался несколько раз. Упираясь ладонями в край дивана, вытянулся, хрустнув позвонками.
Объективно оценив длину цепочки, блондин прищелкнул языком. До стола не достанешь. Да и что там - на столе... Вытянувшись, а потом и поднявшись медленно, парень глянул на собственные вещи. Все, или почти все. Мобильник он однозначно пролюбил... А он не помнит всех телефонов. Все ему не нужны... Вот же черт... Наверняка трубка осталась где-то в той подворотне. Где-то в куче вещей угадывалась "бабочка", но до нее не дотянуться...
Его пошатывало, и ныли рваные небольшие ранки - отверстия от штифтов. Но это были мелочи. Стянув с дивана простынь и встряхнув ее здоровой рукой, Дамиано закутался в еще хрустящую белую ткань и с высоты собственного роста медленно и внимательно обозрел небольшой пятачок пространства вокруг стула. Сережка так и лежала на полу, матово блестящая, мутная - одновременно и мучительно далеко, и вызывающе близко. Еще с минуту раздумывая, блондин пришел одновременно к двум выводам - во-первых, англичанин может вернуться в любой момент и стоило бы поспешить; во-вторых, он сможет достать сережку, вытянувшись на полу, насколько бы дурацки и примитивно это не выглядело.
Собственно, произведя свой план в жизнь, с ворчанием и ругательствами сквозь зубы, распластавшись на не самой гигиеничной поверхности, парень обрел для себя собственное украшение повторно. Теперь вопрос стоял только за тем, куда эту сережку деть, чтоб не посеять. Как вариант - бросить на цепочку вместе с распятием, но это - сначала развинтить застежку, потом обратно свинтить... и все - одной рукой. Дамиано уселся обратно на диван, подогнув под себя ногу и устроившись в сказочной позе "полубоком", завернувшись в простынь и вертя в пальцах сережку - резную, из холодной белой платины. Значившую для него очень многое - куда больше, чем сам металл, из которого выполнено было украшение. Значившую достаточно, для того, чтобы он лентой валялся на полу и таки вернул себе незатейливую "бирюльку".
В итоге он предпочел отвлечься ненадолго - залпом выпив сок, зажмурившись от удовольствия и облизываясь. Только сейчас в полной мере стал ощущаться голод, хотя желудок есть хотел уже очень давно. Бульон он проигнорировал, как факт - никогда его не любил, и сейчас не был намерен пить, даже зная, что вероятно в следующий раз англичанин не будет уже настолько добр. Справившись с остальной пищей в рекордные сроки, блондин пересел на диван с ногами, завозившись с застежкой цепочки, намереваясь повесить сережку рядом с распятием.

Дамиано, прокуковавший все то время, пока англичанин отсутствовал, успел за несколько часов уже раз надцать сменить дислокацию. От скуки. Ноющий беспокойно от тупой смутной боли организм требовал движения. Неусидчивый блондин, даже с израненными ногами сидеть на месте просто ну никак не мог. Цепочка позволяла не так много, а тишина давила и нервировала, так что сицилиец лишь несколько минут назад вернулся на диван, кутаясь в простынь и изображая из себя существо, глубоко ущемленное в чувстве собственного достоинства. Сбились биологические часы, без доступа к дневному свету. Смазалось течение времени, и ему уже казалось, что успела пройти маленькая вечность с того момента, когда закрылись двери комнаты.
Давящее ощущение - мало что заброшенности, некой "кастрированной" свободы. Да, его уже не прикручивали к стулу, но, тем не менее, скорей всего, даже после завтрака его состояние и дальнейшие желания в учет не брались. Ему триста лет назад уже нужно было в душ, и не так давно - не только в душ. Раздражение, не имеющее права на выход, захлестывало и почти душило. И он не был животным, чтобы справлять естественные нужды в вынужденной близости к тому же дивану, где ему - сто процентов - наверняка еще придется спать.
Поэтому, когда в двери постучали, и раздался уже знакомым голосом вопрос, Дамиано оторвал затылок от спинки дивана, открыв глаза, и со скупым интересом уставил на дверь. Пронаблюдал показательную галантность хозяина положения и изобразив на лице хрупкую улыбку искренне недовольного такой жизнью существа, вынужденного соблюдать навязанные правила, тихо отозвался:
- Нет. Не занят. - Снова покоробила фамилия в обращении. На его вкус, - слишком длинная и несколько невнятая. Привыкший к совершенно иным обращениям, блондин зацепился за это, как за кочку на дороге, поморщившись недовольно.

- Все было бы в полном идеальном порядке, если бы мне позволили попасть в туалет и в душ. - Синие глаза чуть прищурились, пытливо и с живым блеском всматриваясь в лицо мужчины. Дамиано отпустил простынь, высвобождая из светлого кокона левую руку и протягивая англичанину, держа ладонью вниз. Мышцы плеча мгновенно потянуло болью, неокрепшие связки держали плохо и четко был заметен тремор, проходивший от плеча до самых пальцев. Некомфортно. Больно. Вынужденно протянута рука.
Блондин все еще был слегка бледен, но уже не выглядел до такой степени измотанным. Пару часов в пустой комнате произвели на него двойственный эффект - дали дополнительную возможность осмыслить ситуацию; и одарили давящим одиночеством, после которого общество англичанина было почти даром.
"Ночи?.." Выгоревшие до золота бровь чуть дрогнули, нахмурившись на момент. Блондин мысленно попытался просчитать затраченное время. В пятницу, где-то после трех-четыре часов дня он ушел с пляжа... Час, плюс-минус - дорога полубессознательно состояние уже на месте, куда его привезли. Часа два, ну пусть максимум три - все "процедуры", которые по его душу изобрел англичанин. Сколько Дамиано спал - он сам вообще не представлял. Ему могли дать как часа три-четыре - так и все восемь. И по собственному разбитому состоянию, когда болело абсолютно все без исключения, блондин не мог определить, сколько провалялся в забытьи, сколько проспал - хотя и выспался вроде бы. И эта комната - без окон, где невозможно было определить время вообще никак - это убивало его, раздражало в том числе.
"Ночь?" - парень глядел на собственную руку, протянутую англичанину и задумчиво изучая полосы бинта, соображал, действительно ли это ночь, и какого дня.

- То есть как "не могу"? - Дамиано мгновенно растерял весь свой благостно-пушистый образ, нахмурившись и поджав губы. - Вы предлагаете мне что? Как псу, под ножку стула ссать? - Плечи напряглись, отяжелел взгляд, вытянулись жгутами мышцы руки под пальцами. Блондин ухмыльнулся, сощурившись почти зло и стиснув зубы, так что желваки под кожей заходили. - Хотите свести меня на уровень животного? Или пытаетесь унизить и втоптать в грязь? Даже военнопленных так не держали никогда. - Откинулся раздраженно на спинку дивана, выдохнув и продолжая демонстрировать собственное недовольство. С его скромной точки зрения, англичанин должен был понимать, что довольно рискованно было оставлять ему настолько много свободного пространства. Более того, он не был намерен поддерживать диалог, если мужчина не позволит ему желаемого. Тема жертв не затрагивала его личность. Если только речь шла о заказах. Ибо даже при условии того, что он упоминал, что есть жертвы, выходящие за пределы желания клана - он не был намерен распространяться о них, или же о людях, которых заказывал дон. Слишком опасная информация, слишком резонансные дела, слишком большая шишка будет потом на его голове, оставленная кулаком Морелло. Если ему оставят голову. Впрочем, более вероятной он считал возможность почить в бозе именно здесь, в этой комнате. Поэтому для него был непонятен такой уход за сломанными пальцами его руки. Это означало два возможных вариант: либо его отпустят; либо англичанин просто играется.

Блондин замер, подняв брови и глядя на англичанина стылым замерзшим взглядом. Опустил руку на колено. Опустил плечи... Развернулся, приподнявшись на колене, и с совершенно детской непосредственностью заглянул за диван. С таким видом, будто ожидал там увидеть что угодно, или кого угодно, но не то, что должен был на самом деле увидеть.
- Ладно... - Пробормотал растерянно. Был бы котом - уши опустились бы и хвост бы обвис. Соскользнув обратно по спинке дивана, Дамиано задумчиво пожевал губу. Все оказалось еще банальней, чем он думал. - Хорошо. - Произнес уже уверенней. Похоже, больше его действительно ничего не нервировало. - Раз вы одарили меня судном, но не хотите порадовать душем - можно мне хотя бы ведро воды?.. - Он поднял голову, перехватив взгляд мужчины. Уловил последнее прикосновение к виску, наконец, обратил внимание на измененный рисунок движения, на зрачок, на еле заметные проявления боли...
Еле заметно потянулся вперед, упираясь ладонью в диванные подушки и глядя в упор - с интересом и еле заметной жадностью. И беззвучно, тихо потянул воздух - только крылья носа затрепетали. Будто действительно мог ощутить сам запах чужой боли.
- Я могу... - Он был почти уверен, что зря это говорит. Бесполезно. - Могу помочь. Наверное... - Зачем он это предложил, он, в общем-то знал. И почему предложил - тоже знал. И предполагал, что откажется англичанин - не иначе. Слишком велик предполагаемый риск, что он навредит, а не облегчит. Это тоже можно было понять.

- Я хорошо знаю человеческое тело. - Это было, пожалуй, слишком размытым ответом. Дамиано повернулся вслед за движением мужчины к нему. Согнул ногу, освобождая пространство, чтоб можно было сесть. И принялся изучать англичанина - взглядом сначала, словно выжидая разрешения.
Подсел ближе - значит допускает что? Прикосновение? Или разрешает помощь? Это удивило - нечего сказать. Но и сбило с толку одновременно. Сам сицилиец хорошо соображал, что делал, и как - стараясь не перегибать палку и не вызывать излишнего раздражения, тем не менее, пытаясь не сдавать позиций и не предать иллюзорного ощущения независимости.
Протянута ладонь к лицу - пальцы еще не касаются, движутся в каких-то миллиметрах от кожи, отдавая странное ощущение покалывающего тепла. Блондин будто изучает, ищет, одновременно раздумывая - отстранится мужчина, или нет. Позволит прикосновение, или нет.
- Виски. Давящая и тупая... вспышками... Тянет от висков и чуть назад. Может быть еще слегка затылок и "за глазами"... И усиливается от яркого света... Переутомление? - Рука замерла, Дамиано раздумывал, ждал - позволят все же, или нет. Уже не пальцами, ладонью не_касаясь лба, только задевая кончиками пальцев прохладные и щекочущие пряди волос.

Дамиано чуть заметно улыбнулся последним словам.
- По выражению лица я определяю что угодно, только не симптоматику. - Ладонь, дрогнув, опустилась, закрыла глаза от света, все еще не касаясь лица, просто отдавая тепло и тонкое месиво запахов - моря, песка, кожи, медного отзвука крови, медикаментов, простыни, в которую завернулся блондин. - Симптомы определяет врач. А я вижу реакцию только на болевой фактор. Остальное мне не нужно. Я - чтоб калечить, а не для того, чтоб лечить. - Пальцы ложатся на кожу - сухие, чуть теплые и гладко-шершавые, как подушечки лап у кошки. Осторожно-мягкие. Пока еще. Устраиваются не на ноющих висках, а чуть выше, под едва ощутимый подъем лобной кости над виском. Надавливают слегка, пробуют. Блондин следит за реакцией, слушает дыхание, ловя любые реакции. - Я готов спорить, что это регулярное явление. Что вы смирились с ним и боретесь с последствиями, а не с причиной. И еще готов спорить, что вы уже выпили таблетку, и ждете, когда она свяжет и боль отпустит. Головную боль нельзя терпеть - если вы действительно врач, вы должны это знать. - Постепенно пальцы надавливают сильнее, давая ощутить недурственную силу хватки, да и то - четко выверенную для этого момента, и боль словно стекается в одну точку, усиливаясь постепенно, концентрируясь. Ладонь еле ощутимо тянет вверх, приподнимает голову, смазывает давящее и ноющее ощущение и на момент кажется, что еще чуть-чуть, и эта боль потечет по пальцам сицилийца, как гной из вскрытой раны. Она вызывает тошноту и легкое головокружение, и когда давление ослабевает, вместе с пальцами сдвигаясь к центру лба, когда сворачивается ладонь в кулак - это ощущается, будто от лица что-то оттягивают. Тонкий липкий слой чего-то. - Обеими руками я бы сделал это лучше. - Это могло бы быть демонстративным укором, если бы в голосе не звучало прозрачное неудовольствие и нотки, которые бы сошли за пояснительные у человека, который по независящим от него причинам лучше сделать уже просто не смог. - А что до энергетики... У меня была чудная нянюшка, которая очень много знала интересностей. Относится ли это к энергетике - или нет.... решайте сами. Потому что я не знаю, о чем речь. - Ладонь отпускает, рыбкой скользит вдоль шеи, и под волосы, пальцы снова пробуют, теперь уже - насколько напряжены мышцы шеи. - Вниз... - Мягко, просяще надавливают, и останавливают, когда нужный результат получен. Греют круговыми короткими движениями, от ямки на затылке вниз, вдоль позвонков. Ослабляют зажатые мышцы, заставляют расслабиться, пару раз надавив довольно болезненно. Боль притупляется, мутнеет, отпускает, оставляя за собой странное ощущение тяжести в каждой точке, где соприкасались с кожей пальцы сицилийца. - Дыхание. Ширина зрачка. Рисунок движения. Невольные жесты и ужимки, которых вы не замечаете... Взгляд. Даже улыбка, когда она есть. Если воспринимать боль, как цвет или как пигментацию кожи - я вижу, где она находится. Потому что она повреждает и сковывает. Человек всегда будет беречь то, что болит - чтобы не задели и не вспыхнуло все снова белым. Вы сами знаете... - Ладонь соскальзывает, потревожив пряди волос. С шорохом опускается на колени. - Лучше какое-то время посидеть с закрытыми глазами. А еще лучше - выспаться.

Дамиано выдохнул - мягко, но чуть прерывисто, почти неслышно. Наклонив голову, изучал собственную ладонь, пальцы, которые только что касались лица англичанина. Тыльная сторона кисти все еще хранила ощущение от легчайшего прикосновения шелка волос. Щекотное, прохладное, гладкое. Костяшки сбиты, ссадина на запястье от браслета наручников, переходящая в наливающийся краской свежий синяк, охватывающий кольцом запястье и основание ладони...
Сицилийский лев изучал собственную руку, пытаясь сообразить, почему снял боль, а не перебил позвоночник и не довел хотя бы до потери сознания, хотя вполне мог бы.
- Стокгольмский синдром... чертов... - произнес одними губами, не слышно. "Впрочем, он - не больше, чем оправдание... Отмазка..." Парень потер ладонью лицо. Они уже начали разговор, и, пожалуй, он хотел бы выговориться до конца, пускай бы ему это даже навредило. То, что он попытался рассказать Абеле - тот проигнорировал, предпочтя посчитать это оправданием для очередного каприза. Анжело же и так знал почти все, но глубже ковыряться ему не нужно было, да блондин и не дыл бы ковырять. Так может хоть здесь...
С воспоминанием о брате накрыло тяжелым и удушающим - усталостью, одиночеством. Все тело было полно воспоминаниями - не память, а физическая оболочка. Обертка для поврежденного сознания - каждое прикосновение, каждый удар, ссадина, перелом, все это было для Дамиано даже не травмами. Это было доказательством реальности происходившего. Хотя, порой, он начинал приходить к смутным мыслям о том, что все эти травмы он мог нанести себе сам; большинство из них. И тогда реальность превращалась в некое подобие искаженного сна, где путалось все.
Только мучительные отпечатки чужих намерений, которых он по большей части не понимал - все они оставались.
И с каждой минутой пребывания здесь, с каждой минутой, которая была мучительной и сладкой одновременно, накипали вопросы, и ненужные чувства, и ненужные воспоминания, и ненужные желания. И было уже много чего, что можно было бы сказать, даже не отвечая на вопрос, а просто потому, что все это требовало быть сказанным вслух. Но сицилиец молчал, закрыв глаза, потерев переносицу кончиками пальцев. Он не совсем понял, к чему были последние слова англичанина, и не знал, что отвечать на них. И только спустя какую-то минуту, он поднял голову, потянувшись за оставленными ему сигаретами, доставая одну из пачки и неуклюже пытаясь зажечь спичку, чтобы прикурить.
"Это была самая полная событиями неделя... Самая полная за всю мою жизнь... И лучше бы ее не было."

- Много... Но у меня короткая память... Она очень много сказок рассказывала... разных... - Дамиано завороженно смотрит на огонек зажигалки, мотнув головой, отвлекается лишь спустя добрых десять секунд. Скрипит обивкой диван, когда блондин, опираясь о край менее пострадавшей рукой, прикуривает от пламени. Сменив уже зажженную сигарету другой, которую достал из пачки чуть ранее, парень повторяет процедуру, закусив фильтр. И не отодвигаясь далеко, поднимает кисть, в которой была вторая дымящаяся сигарета. Разворачивает в ладонь, угольком к себе, держа между указательным и средним пальцем и в первый момент коснулся губ англичанина тыльной стороной безымянного, чтоб не спугнуть прикосновением сухого фильтра, наблюдая за лицом, за трепетом ресниц закрытых глаз.
Что будет делать? Как себя поведет?
Сам Дамиано знал только одну собственную реакцию на одно конкретное действие: англичанин приоткроет губы - и он вложит фильтр сигареты. Почему-то ему в мысли не пришло, что ее можно отдать в руку, точно так же тронув пальцы. Просто, он всегда так делал - если прикасаться, то к голой коже; если целовать, то в губы; зачем давать в руку, если можно сразу туда, где положено сигарете быть?.. Особенно если глаза закрыты и не можешь оценить, насколько далеко уголек.
Разница была только в том, что зверь слишком поздно сообразил, что откровенно нарывается на тычок в зубы. Поздно сообразил, что позволил себе недопустимую наглость.
Блондин смолк, чуть нахмурившись, застыв напряженно, готовый в первую очередь назад откидываться, увеличить расстояние, стоит только англичанину проявить хоть как-то свое недовольство.
"Ох, болван... Здесь не сделаешь то, что привык..."

Как только губы обнимают фильтр, Дамиано откидывается назад едва ли не поспешно. Если бы англичанин смотрел на него сейчас - эта поспешность была бы замечена. Но шорох простыни был легкий, и спинка скрипнула чуть слышно, и парень только спустя минуту поднял руку к лицу, убрав сигарету, выдохнув упругую струю дыма. Он слишком хорошо видел обе ужимки - и поднятую бровь, и улыбку, понимая, что только что прошел по минному полю, так ни на одну мину и не наступив, в каком-то миллиметре. А может и наступил, но взрыва не было - то ли "мина сплоховала", то ли англичанин решил этого взрыва просто не допустить.
Дамиано, чуть напряженный все еще, изучал еще какое-то краткое время сидевшего напротив англичанина, пытаясь понять, что только что произошло, и по какой причине. Однако подобная головоломка казалась ему сейчас не той, которую можно было бы раскусить. За все то время, что он пробыл здесь, его вынужденный псевдо-владелец показал себя, как человека внезапного настолько, что Дамиано даже под дулом пистолета не взялся бы предугадывать его следующее действие.
Так что единственное, что ему оставалось - перебрать ту небольшую "библиотеку" историй, оставленных нянюшкой, и заговорить, пусть и с опозданием:
- Шли долгою дорогою несколько человек. И каждый нес на плече свой крест. И был среди них один, которому крест опостылел, и который думал, что крест его - тяжелее остальных. И думал этот человек, что он умнее и хитрее своих спутников. Поотстав чуть за время пути, он отошел в лес и отпили часть креста, оставив ее там. И догнал шествие, довольный, что идти стало много легче. И вот через какое-то время подошли люди к пропасти. Каждый положил свой крест и перешел пропасть. И только самый хитрый остался стоять на краю с другой стороны - крест его был слишком короток, чтобы пропасть перейти. - Краткая пауза, обозначившая затяжку и окончание истории, и одновременно со следующими словами блондин выдохнул дым. - И еще она говорила, что крест, который несет болеющий человек, сделан из роз. Что Господь хочет от такого человека только смирения и терпения перед течением болезни. И крест таких людей легок. Только несущие его плечи режут в кровь шипы роз - как ест тело или разум болезнь...