Сознание Дамиано слишком явно было далеко от происходившего - судя по реакциям тела, которое, мало того, что сопротивлялось активно, но еще и не оставляло попыток освободиться, растирая гайками раны, открывая их шире, надрывая кожу и раня сильнее плоть. Сначала блондин кричал, сходя временами на яростный рык и стоны. Ухитрился даже один или два раза кончить сам, пока организм мог еще ощущать хоть что-то кроме раздирающей на клочья боли. К тому времени, когда парни пошли на второй круг, сицилиец вообще перестал как-либо реагировать на производимые с ним действия, мягкий, похожий на безвольную тряпичную куклу в беспощадных руках - сипло, на всхлипе дышал, сорвав криками голос.
В обморок, наверное, должен был провалиться не один раз, но даже болевой шок не дал долгожданного спасения - за все время, пока мучители сменялись друг за другом, он не отключился ни разу, порой зажмуриваясь, или наоборот, приоткрывая мутные и расфокусированные синие глаза, глядя даже не перед собой, а словно куда-то в пространство мимо стоявшего перед ним человека.
Когда оставили в покое, обморочно запрокинул голову на спинку стула, мокрый, перепачканный кровью, собственной и чужой спермой, и Бог весть еще какой грязью. Тело прошибала время от времени короткая судорога, когда мышцы разом, словно одним усилием напрягались, чтоб мгновенно расслабиться. Склонил голову к плечу, облизывая яркие, запачканные алым и искусанные в хлопья кожи губы, закрывая глаза и измученно, еле слышно простонав.

Дамиано шипит, стоит прикоснуться к нему, и пока обманчиво заботливые руки смывают кровь и промывают раны, в горле то и дело поднимается сиплый рык едва смыкающимися связками. И когда его поднимают на руки, тело похоже на тряпку, но сознание продолжает бесноваться, вспышками выныривая через горячечную муть боли и сушащей жажды. Глаза изредка приоткрываются, и синий взгляд жаркий, ненавидящий, злой. Одному Богу было известно, что парень мог сделать со своими обидчиками, если был бы в состоянии двигаться, а не только вздрагивать бессильно от каждого касания, как затравленный, загнанный в угол зверь.
Стоит спине опуститься на чистые простыни, Дамиано расслабляется, медленно и несколько мучительно растягивается в полный рост на мягких подушках. Проходит минута, другая - что-то вновь неуловимо меняется с ходом времени, и блондин со сдавленным полустоном пытается подтянуться, повернувшись на бок, сгруппироваться и закрыться по максимуму, теперь уже не скованный ничем кроме браслета на щиколотке. Невольно повторяет прежнюю позу, согнув и подняв колени, насколько позволила длина цепочки. Руки перекрещиваются, локти почти соединены и покалеченная кисть прижата к груди ребром, в то время, как чуть менее травмированная рука ложится на плечо. Опускается голова, и теперь лицо едва видно за сбившимися, потемневшими от морской воды и пота прядями. Окончательной точкой в происходящем меняется ритм дыхания, прежде ровный, обрывается, и идет с оттягом, с короткими задержками перед выдохом, который чуть тяжелее вдоха, как у человека, который пытается сжиться с болью. Заполошно бьется вена на шее, и проходит еще несколько минут, прежде чем Дамиано проваливается в беспамятство.

Блондин выдохнул, чуть сорвавшись с ровного глубокого ритма, в котором дышит крепко спящий человек. Глаза на момент зажмурились чуть сильнее, обозначая выход в более поверхностную фазу сна. Уже на второй фразе англичанина Дамиано с тихим недовольным полустоном уткнулся лицом в простынь - яркий свет и голос не давали снова провалиться в темное и бархатное.
За время сна поза сицилийца изменилась, тело расслабилось, разогнулись поджатые колени и теперь он лежал на боку, за край дивана уронив ту руку, что покоилась ранее на плече. Рваные раны на ногах и все мелкие и не очень мелкие ссадины очень быстро воспалились - яркие теперь, разве что не припухшие. Но кровь уже не бежала, прикипев мутно-золотыми, постепенно темнеющими корочками.
Открыв глаза, Дамиано часто заморгал, привыкая к свету. Он не получил должного отдыха, кроме того, после нескольких часов сна мышцы ныли сильней, и боль отзывалась не то чтоб резче - скорее притупилась и стала более неприятной, появляясь от любого случайного движения. Внутри саднило и жгло, в горле было сухо, и вряд ли он смог бы разговаривать - связки едва смыкались.
Короткий взгляд в сторону англичанина, и угол рта дергается, приподнимается в своеобразной ухмылке. Дамиано остается неподвижен.

- Не очень. - До одной фразы сиплым шепотом сократились все ответы на заданные вопросы. Дамиано попытался прокашляться, чтоб вернуть севший от криков и рычания голос, но сделал только хуже, охрипнув сильнее. Взгляд парня, хоть и был все еще несколько туманным после сна да от боли, не хранил в себе отпечатка ненависти или той злости, которую можно было углядеть там еще несколько часов назад, когда англичанин переносил блондина на диван. Не было там и слепого безысходного смирения, или напряженности в ожидании следующих мучений. В синих глазах было абсолютное спокойствие и толика любопытства, которая иногда читается в глазах кошки - "Ну, я уже поняла, что ты можешь оттаскать меня за хвост. Что еще придет в твою голову?"
Нет, Дамиано отлично осознавал свое положение. Он осознал его еще в тот момент, когда его при помощи ремня согнули пополам. Теперь он пытался понять причины - хотя определенные подозрения уже угнездились в сознании, он все ждал подтверждения своим догадками и не спешил впереди поезда с выводами. Какая разница, кто его взял в той подворотне, если этот человек имеет сейчас достаточную над ним власть, чтобы в любой момент переломить между пальцев, как спичку. Кроме того несколько необычен для него был подход англичанина к ситуации. Если он мясо, которое будут использовать, как рычаг в переговорах (хотя, он сильно сомневался, что смогут использовать, и что именно в каких-то переговорах) с ним можно было бы поступить или менее грубо, или наоборот - более безжалостно. Значит мужчина, сидевший напротив него, преследовал еще и какую-то свою выгоду во всей этой ситуации. Логические измышления снова привели блондина в тупик, и он решил просто прекратить эти раздумья, вместо этого изучая взглядом своего нынешнего "хозяина".
Он привык не испытывать смущения перед собственной наготой - в какой угодно ситуации. Посему не спешил менять позу - каждое движение вызывало совершенно не нужные и нежеланные ощущения, которых он предпочитал избегать, максимально щадя сейчас собственное тело. Ворочаться он будет в другой раз и в другой жизни, когда каждая мышца, напрягшись, не будет прострелена тупой ноющей болью. Так что, пока он может лежать - он не двинется.
Плечо, вынутое из сустава еще следователем, в среду вечером, снова было не на месте - вполне вероятно, он сам вновь выбил себе неустойчивый в своем ложе сустав, пока бился на стуле. Впрочем, даже этот фактор волновал его очень мало. Левая рука на данном этапе искалечена до полной непотребности, из-за переломов пошел отек, и блондин старался вообще не смотреть на кисть всеми богами проклятой руки. Достаточно было того, что в неподвижности она не отзывалась никакими ощущениями кроме неприятного тянущего зуда. Он и это сможет пережить.

Хотелось, ах, как хотелось сказать "а можно мне того же, но только без химии". Да только разницы-то. Если он откажется сейчас, в следующий раз всю ту дрянь в каплях, чем бы она там не была, накапают просто прямо в емкость с водой, а не будут демонстративно вливать в стакан с питьем. Дамиано поглядел на стакан, на пальцы, обнимавшие стекло. И криво улыбнулся.
- А можно на "ты" и впредь не упоминать фамилии?.. - Голос прорывался сквозь сип еле слышно, и связки едва смыкались. Скорее всего то, что и обычно голос Дамиано звучал чуть хрипло, было как раз следствием криков, чем естественного строения связок. - И еще... Неужели ты действительно думаешь, что я сейчас в состоянии сидеть?.. И что удержу стакан?.. - По правде говоря, пить он хотел безумно. А еще терзали сомнения, предложат ли ему воду второй раз после подобной заявки. Но, чтобы напиться, нужно было приложить усилие. Которое, ясное дело, прилагать не хотелось. А еще Дами, и правда не верил в свою способность удержать стакан. Нет, он, конечно, мог бы попытаться, но... Еще больше хотелось посмотреть, будет ли англичанин играть комедию с обманчивой мягкостью, или перестанет.
"Я играю в опасные игры за собственный счет..." - Блондин чуть повернул голову, в упор глядя на мужчину, и раздумывая о том, что до сих пор не знает его имени.

Дамиано приподнялся на локте, кратко оскалившись от боли, и потянулся вверх, к стакану, жадно ловя губами влагу, выдавая собственную жажду с головой и не испытав из-за этого угрызений совести. Невольно проронил небольшую часть мимо рта, слизывая приятно кислую влагу с пересохших губ, и, как любое прирученное животное, беззвучно, с гримассой недовольства выдержал все осмотры, справедливо посчитав, что бессмысленно строить из себя ущемленную гордость и достоинство. Отучили. Повезло англичанину. Может кто-то на месте сицилийца и выл от омерзения при прикосновениях чужих настойчивых рук, а блондин только хмурился - хоть ты узлы из него вяжи, он уже достаточно дал понять, что понимает сложившуюся ситуацию. Правда, до конца ли понимает - это был еще вопрос...
- В чем вопрос? - Сиплое, сквозь улыбку. Дамиано дернул головой, в который раз ошкериваясь недовольно, когда пальцы придержали веко - высвободился, проморгавшись. - Я знаю, что не я здесь правила задаю... но почему бы нам не сравнять положение хотя бы в чем-то. Я отвечу на ваш вопрос, вы - на мой. - По тому, как он говорил, было понятно, что неприятно блондину разговаривать. Через силу. Но он не любил молчать. Молчание его выматывало. Он ненавидел тишину с тех времен, когда гостевал у конкурентов отца - трое суток ватной тишины, лишь изредка прерываемой случайными звуками. Открывшаяся дверь, шаги, звон цепочки, шум льющейся воды, короткий диалог. Тогда он молчал и делал вид, что он несгибаем. Только потом он понял свою ошибку.

- Спрашивайте. - Шипением сквозь стиснутые зубы. Ребра заходили ритмичней и чаще, выдавая частоту дыхания - поверхностного, чуть затрудненного. Блондин вытянулся на простыне, пялясь в потолок и проклиная трижды свою невнимательность и пустоплюйство. Следил бы за собственной спиной, сидел бы дома и ел бы пиццу с сыром и грибами. В желудке предательски заурчало. Вот такого подвоха Дамиано не ждал и даже зажмурился, скривишись, как будто этот звук был единственным, что действительно могло его унизить. "Иисусе... Но я же точно такой же человек, как и он... Какого дьявола он ведет себя так, будто он выше меня, а я - грязь под его каблуками..." Стало совершенно по-детски обидно. - Могу я хотя бы узнать ваше имя? - Автоматически перешел на "вы" - не комфортно было обращаться просто и легко, в то время, как его называли псевдо-уважительно и при этом обращались, как с шелудивой псиной.
"Еще бы... Стань мы на один уровень, и - ты же знаешь - я буду вести себя иначе... Хотя куда как иначе... А черт бы с ним..."
Плечо ныло, все ссадины, царапины и раны разом проснулись, наполнившись даже не сукровицей - жидкой золотистой болью, разбегающейся по мышцам и сливающейся в организме в белый шум помех, мешающий осознавать собственное тело целым. Словно контур размытого изображения - лужа разбежавшейся по мокрому холсту акварели. Руки-ноги-шея-позвоночник - все вразброс. Ясный задумчивый взгляд в потолок и чужие руки на немного липкой коже. Хотелось в душ до дрожи в коленях. Чтоб можно было смыть с себя хоть часть грязи.

Дамиано вздрагивает, когда пальцы касаются ран на бедрах и лодыжках. Кусает губы, но молчит. Послушная блондинистая котенька. И только когда руки доходят до ягодиц - лицо искажается; но этого совершенно не видно, потому что парень опустил заранее голову, завесив лицо волосами. Омерзительное ощущение не то чтобы беспомощности... грязи, редкой по плотности, в которой его вываляли, не спросив на то мнения. Сжимается инстинктивно. Дергается. Неприятно.
"Чужим рукам не место", - меж висков, настойчиво и едко. И локоть подается назад, порывисто поворачивается голова и короткой синей вспышкой - напряженный и недовольный взгляд. Только руки, по которой должен был попасть локоть, уже нет. Она выбрасывает тампон в мусорник и перехватывать запястье уже нет никакого смысла. Дамиано с шипением опускается на грудь, зло и невнятно произносит что-то, уткнувшись лицом в уже не такую свежую простынь. Тело просит движение и чтоб выключили боль.
- Паркур. - Начинает тихо и без энтузиазма. - На мотоцикле "летать" люблю... Море, пляж... Дрязья... - Он бы пожал плечами, но снова - больно. - Ничего определенного. Рисовал когда-то. Пел. - Краткая ухмылка изгибает губы. - В хоре. Ваш товарищ - Предсказамус. Я пробовал почти все и мало что из этого было мне действительно интересно.

Дамиано ругается чуть слышно, сквозь зубы, невнятно произнося, где и в какой позе он видел маму англичанина. Мышцы дергает короткой вспышкой боли - куда более ощутимой, нежели в ссадинах и ранах. Будто за поводок назад отдернули, заставив обвиснуть в ошейнике. Боль - она вообще хороший контроллер. Эффективный. Человека, умеющего этот рычаг использовать, можно уважать. И блондин уважает, до всей глубины своей души уважает сидящего за его спиной мужчину, и не дергается больше, не оглядывается. Он хороший ученик и быстро поддается дрессуре. Дважды повторять не надо.
Упирается подбородком в подушки дивана, вытянув шею. С точки зрения нормального человека - неудобно. А для Дамиано - неудобно на потолке трахаться. Его пластичность позволяет ему очень многое, в том числе - это, но в подобной позе говорить трудно, это правда.
- У меня нет стремлений. Можно сказать - и интересов толком нет. Есть причина для продолжения движения. Не то чтобы была цель. Скорее естественный исход событий. И одна мечта. Которая в данный момент имеет к вам прямое отношение. Так как же вас называть? - Точно так же без перехода, мягкими, без эмоций, интонациями. Расслабляется напряженная спина, отпускает раздражение. Он до безумия любит сильных людей. Он готов им подчиняться. А англичанин пока отлично владеет ситуацией, как и его телом, для того, чтобы накрутить на локоть и без того короткий повод и придушить. Блондин невольно улыбнулся. Как странно слилось в ситуации абсолютное везение и невозможное невезение. Похоже, его сломают, как прутик. А как было бы любопытно, если бы в другой жизни... "Ах, Иисусе, я влюблен..." - улыбка дрожит на изодранных в кровь губах, как пламя свечки на ветру - движение за спиной, колебание воздуха, и нет улыбки.

Второй раз преступить болевой порог нажатием на подбитое плечо - это все же лишнее, как по мнению Дамиано. Впрочем, заслуженное лишнее - заканчивает мысль блондин. И это вынужденное с верхом окупается прикосновениями пальцев к затылку - спокойными поглаживаниями, в которых (почему-то парень это знает) нет подкупающей ласки или пробуждающейся похоти к объекту пыток. Закрыв глаза, он на момент теряется в ситуации, меняет положение, не рискнув приподняться на локте, чтоб не спугнуть спокойное прикосновение, и просто упирается лбом в подушки, подставляя затылок и шею под пальцы. Простая тактильность успокаивает неимоверно, убаюкивает боль получше любых анестетиков.
- Я не стремлюсь к самоубийству. Скорее - выгораю и иду по пути саморазрушения. Мне было бы обидно умирать на больничной койке ссыхающимся стариком... - Он невольно улыбается, вспоминая, что еще не так давно с Доменико, на пляже, они говорили и об этом тоже. Одни и те же мысли бередят умы человеческие. - Поэтому и мечта у меня очень специфическая... Я не хочу медленно тлеть. Я хочу вспыхнуть и прогореть за миг. Умереть не в больнице, и не стариком. Вы же знаете куда больше... не так ли?.. Сопоставьте то, что вы видите с тем, о чем я говорю... Получите идеальную мою мечту. - Он задумчиво, не открывая глаз, молчит какое-то время и наконец завершает мысль. - Я не из тех людей, которые, выйдя "на пенсию", мечтают завести ферму и возиться со внуками... Хотя против ребенка я ничего не имею... - Еще пауза, будто блондин сомневался. - Задайте правильный вопрос... Джон.

- Если смотреть, как я хотел бы прожить - то бенгальский огонь. Если - как я живу... Скорее напалм. Заливаемый чужой рукой в четком направлении. - Дамиано все же поднимается на локте правой руки, роняя голову вниз. Скрипит зубами, неловко задев кисть левой руки. Приподнимаются крыльями лопатки, вырисовывается лесенка позвонков во впадинке между тренированными мышцами спины. Изгиб позвоночника ровный, без каких либо повреждений или изъянов. - Убить?.. - Блондин приоткрывает глаза, наталкиваясь невольно взглядом на изломанные пальцы. По коже бегут мурашки и он предпочитает смотреть вбок. - Я бы не убил. - Голос не меняет интонаций. Он размышляет, а не планирует. - Я бы искалечил. Очень сильно. Не лишая жизни, но лишая Жизни. Впрочем, я убил бы не вас, а вашего друга. Или ваших цепных псов. У меня нет причины убивать - вас. Вы не сделали еще ничего такого, что могло бы привести меня к подобному желанию. Другой разговор - если уже намерены... Но и это может быть не повод. Я не люблю месть. Она пачкает... - Теплая ладонь на спине чувствуется почти волшебно. Успокаивает, примиряет. Очень редко достаются ему такие прикосновения. Абеле, может быть. Или Иззи... Чужая рука, причинившая боль, и прикасающаяся сейчас так, будто ничего до сего момента не было. Будто он не прикован за щиколотку, и будто англичанин - не владеет ситуацией, а просто сидит рядом. Обманчивое, лживое тепло. - Это уже почти нежность. - Сбивается с мысли и произносит то, что уже крутится на языке. Не может не сказать.
Дамиано знает, какую боль могут причинять его собственные руки. И знает, насколько нежен и осторожен, когда в этих руках нет задачи - ломать и убивать. И отчасти понимает эту руку, и эти пальцы, что касаются его спины, но почему-то воспринимает именно сейчас отдельно от англичанина. Как что-то, что хочет уберечь его, или смягчить участь.

А татуировка, к слову, свежая. Едва ли о трех дней существования на этой коже. С тонкой корочкой темной сукровицы, вверху растертая ремнем - первое слово едва различается, чернило под кожей разошлось, потеряв четкость контуров. Порченная работа.
- Я родился с дьяволом в душе. Я не мог не убивать, как не может молчать поэт, охваченный вдохновением… Дьявол явился к ложу моей матери при родах, чтобы стать моим покровителем, и с тех пор остался моим спутником навсегда. - Непонятно, не то цитирует, не то озвучивает собственные мысли. Тележка, бряцая, побежала по проложенным рельсам. Правильный вопрос был задан. - Скажите... Джон. Господь создал человека по своему подобию. Грешен ли Господь настолько же, насколько грешен человек? Справедлив ли Он, возлагая на плечи каждого человека ношу? И самоубийство, о котором мы говорили - это побег, или поступок невероятного мужества? У серого - есть оттенки, или это один цвет, который между черным и белым?.. Зачем в руки человека вложена сила - разве не для того, чтобы использовать ее? - И без паузы, без даже перерыва, чтоб перевести дыхание или изменить интонации. - Если я буду убивать так, как хочу; и тех, кого хочу - я стану рекой лавы, сжирающей на своем пути все. Я просто не смогу удовлетворить свой голод. - Ну вот. Он сказал это. То, что его мучило едва ли не всю сознательную жизнь, и что он не мог сказать никому. Никогда. Ни при каком условии. Это выходило за пределы заказов, за пределы даже Семьи - это было его, личное, жившее под сердцем, бьющееся и пульсирующее с каждым его ударом; играющее в крови и отражающееся в глазах временами. Почему-то стало невероятно легко. Как будто он признался в большой лжи, и теперь должен читать десять Ave Maria, чтоб вымолить прощение грехов. Разделить собственные гниющие внутренности с кем-то - позавтракать своей, родной, разлагающейся начинкой. - Черт. - Дамиано коротко рассмеялся. Это походило на отвернутую гайку в металлической трубе, когда из-под этой самой гайки начинает хлестать под напором вода. - Конечно мне нужна направляющая рука! Иначе я просто не смогу остановиться. Я не смогу насытиться. Я не смогу. - Рваный выдох, еще смешок. Короткое движение головы, тревожащее завитки волос на шее. Блондин оглядывается через плечо, смотрит через паутину прядей.
- Нежность. Прикосновение. Я имею в виду прикосновение.

Пока пальцы движутся вдоль ссадин, блондин поднимает слегка плечо - заметно напрягаются мышцы, и приопускается лопатка, прогибается позвоночник. Неприятно. Еще не больно, но уже неприятно. Так делают кошки, стараясь вывернуться из-под руки, если чесать против шерсти. Это будто намек - верни руку туда, где только что был. Но настолько ненавязчивый, что больше воспринимается, как простейшая реакция на ощущения.
- Только бог решает, сколько отпущено человеку. - Дамиано перехватывает прозрачный голубой взгляд, краткий, как вздох, и роняет голову к груди, подчинившись руке, надавившей на затылок - мгновенно, даже не дав настоящего ощущения сопротивления. Расслабляется спина и вновь опускаются плечи - это вынужденная покорность чужой воле. Он сам не хочет сопротивляться, иначе не допустил бы этих прикосновений, не впитывал бы простую ласку, как губка. Он неподвижен, потому что ему не хочется двигаться и лишь потом - потому что у него нет выбора. - Когда у тебя есть силы лишить человека жизни - выстрелив из пистолета; нажав на кнопку пульта и взорвав парочку домов; затравив ядом - оно не то, потому что для этого только смелость нужна, не более. Власть бога над чужой жизнью дает последний взгляд, последний вдох, который ты слышишь, последняя попытка сопротивляться. Когда ты стоишь так близко, что чувствуешь запах крови и страха, видишь животный ужас на дне зрачков. Тогда ты решаешь - не Господь. Хотя, возможно, и это в его власти. Но я бы сомневался, что он настолько далекогляден. Я бы сомневался, что он вообще есть. Я скорее принадлежу к той части людей, что считают, что вся вера - выдумка, создающая рамки для человеческого сознания и не дающая абсолютной свободы. Мне сложно объяснить, почему я не остановлюсь никогда - скорее всего именно из-за ощущения власти над чужой жизнью. Над собственной жизнью в этот момент. Обманчивое чувство всесилия, правда?.. Безнаказанности. Составить идеальное преступление - это не так трудно. Но даже это объяснение далеко от правды. Потому что есть переломный момент, до которого я себя помню. А дальше - правда, крайне редко - я вижу и помню только исходный результат, как будто мою руку вел кто-то посторонний. Я вспоминаю все только потом, спустя время, собираю по кусочкам, как паззл... - Дамиано хмыкнул, закрыв глаза. Молчал какое-то время, просто раздумывая - над тем, почему он рассказывает это, хотя мог бы быть не настолько откровенен. Вероятно, его преследовало желание просто поговорить с кем-то об этом. Однако же... - Это мой собственный демон, который голоден иным голодом. Его выбор отличается от моего. Ему не все равно, кого и как убивать. Будто... я сдерживаю собственное это желание, контролирую его - я беру лишь то, на что мне укажут. А он - что хочет и когда хочет. - Блондин коротко и едко рассмеялся. - По мне плачут два заведения - тюрьма и дурдом. И еще не известно, куда я попаду, если они найдут к чему придраться.